Вечером дело было.
Вошла молча, села на кровать и смотрит…
– Чего приперлась, – спрашиваю.
– Хм, я что ж уже хуже татарина? Не рада, что ли?
– Тебе радоваться? – тут уж хмыкнула я, – С какого перепугу?
– Нууу, – тянет, – мало ли… – скушновато одной ведь? – и смотрит так пристально, прищурив свой ехидный глазёнок.
– Чего приперлась? – спрашиваю.
Она вновь хмыкнула, отворотила морду в сторону и хотела качнуть ногой, да ударилась своею пяткой о доску, которой я загородила низ кровати.
– Вот же зараза, – выругалась она, – чего нагородила? Ногой нормально не качнёшь, не расслабишься, – плаксиво так говорит, обиженно.
– А ты че сюда – расслабляться пришла? – спрашиваю, – не фик.
– Че ругаешься? Я, – говорит, – может поболтать с тобой, – говорит, – пришла, скучаю я, вот, – говорит, а сама так пристально смотрит, реакцию мою отведать хочет, как будто бы десерт это ей на душу.
Сидим, смотрим друг на друга, молчим.
– И стола, – говорит, – у тебя нет, – а сама комнату глазами обводит сверху до низу.
– Зачем тебе стол? – спрашиваю зло так.
-Нууу, – опять тянет свои губищи, – села бы, ногой покачала бы, – говорит, а сама, глаза вновь в сторону воротит.
– Бы-бы, – передразниваю, – нечего своими ногами тут качать, чертей мне тут, – говорю, – дразнить.
– Не поминай черта всуе, – говорит.
«Вот же сволочь», – думаю, а сама говорю: «Вали отсюда, сама поминаешь».
– Мне можно, – говорит и улыбается ласково так, почти располагающе, во весь рот. Даже глаза улыбаются.
– Хм, – хмыкнула я, сложила руки на груди и отвернулась от неё.
Она ласково так, почти по-отечески, положила руку на одеяло, на то место, где как раз моя коленка была и говорит: «Будет тебе, соскучилась же, сколько не видались уж годков-то? Расскажи, что новенького, чем живёшь-дышишь?»
– Мои новости, это мои новости и они тебя не касаются, – и продолжаю сидеть в той же позе, не глядя на нее.
– Злая ты стала и жадная, новостей ей жалко, – говорит, а сама коленку мою трепет потихоньку, – ну… ну давай поговорим, – говорит и улыбается.
Только в улыбке этой уже хитрость какая-то затаилась, подвох.
«А че, – думаю, – я теряю? Ну, поговорим, покалякаем, может быстрее, – думаю, – свалит.»
– Ну говори, – делаю примирительный вид, слушаю тебя, говорю и смотрю на нее вроде как заинтересованно.
– Э, нет, так дело не пойдет, – я что ж одна говорить буду? Я побеседовать с тобой хочу, – и смеётся – за жизть побеседовать, – и смеется дальше.
«Ах, сволочь, за жизнь ей поговорить захотелось». И вдруг подумала: а чего это я злюсь на нее? Ведь не зря же пришла, да и работа у нее такая. И жалко мне ее стало до боли.
– Ладно, – говорю, – поговорим, только в другой раз, хорошо? Устала я сегодня, сил нет с тобой ни спорить, ни соглашаться, – и смотрю на нее так искренне и печально, вижу – верит ведь.
Верит и машет головой, печально так машет.
– А я, – говорит, – правда, – говорит, – скучаю по тебе, – интересно с тобой было, ты хоть и не боишься, а я, знаешь ведь, люблю когда меня боятся, – и улыбается так искренне, – вот, – дальше говорит, ты хоть и не боишься, но экспериментировать любишь, и фантазия, знаешь, – говорит, – у тебя работает, – и тут, почему-то, печально так вздыхает, – эээх, – махнула рукой, поднялась и пошла, волоча за собой свою косу, громыхая ею и цепляясь за мебель, пугая моих котов.
А я смотрела ей вслед то ли печально, то ли прощально, просто смотрела и думала: «Это же надо, скучала…»
Ирина Пуджа